Сын НКВДэшника, чье детство прошло в Северной Корее – сейчас это звучит как сюжет хорошего политического детектива.
Сергей Соловьев. Фото: kinopoisk.ru
Сергей Соловьев вспоминал об этих годах с улыбкой, хотя его отец, по словам самого режиссера в интервью изданию «Новые известия» от 21 февраля 2007 года, сыграл значительную роль в становлении во главе Северной Корее Ким Ир Сена: отец Соловьева «был одним из руководителей бригады, сажавшей на пост» великого вождя северокорейского народа и даже частенько присутствовал на трибуне рядом с вождем, когда Ким Ир Сен принимал парады. Маленький Сережа Соловьев в это время играл со своим товарищем Ким Чен Иром в то, во что обычно играют дети в шести-восьмилетнем возрасте, даже дрались бывало.
А в его жизни все было непросто: непросто складывалась профессиональная судьба, непросто – личная, семейная жизнь, непросто формировалось и отношение к искусству. Наверное, поэтому те правила жизни, те жизненные мудрости, которые Соловьев сумел для себя (и для других) сформулировать, тоже формулировались не сразу, через меткие цитаты и высказывания, через заметки на полях, через мысли о людях и историях, через актеров, в которых Соловьев был влюблен и с которыми предпочитал работать, сформировав из них свою «актерскую обойму» гения. В выпусках авторского проекта Соловьева «Те, с которыми я…» много сказано о жизни и искусстве в целом, но снова, не умозрительно, а через призму отношений, преломлений таланта конкретных людей.
Он торопился жить и не успевал. Слишком много всего в ней, в этой жизни, было, слишком много пролетало мимо, и он не успевал всего рассмотреть и понять.
Не понимал об искусстве, что это:
«Что такое кино как искусство, я сказать могу. То, как Чаплин уходит по дороге, это искусство. А просто определить, что такое искусство, — очень сложно. Я бы сказал, что искусство — это род достигнутой лично тобой гармонии».
Не понимал о жизни, какова она:
«Так жизнь устроена, что не всё в ней ясно. Рубежи не стоят: молодость закончилась, и что-то началось, или наоборот. ... Чем дальше я живу, тем меньше мне что-нибудь понятно. Вернее, всё больше и больше остается непонятного. В этих непонятностях лично для меня самая большая загадка и прелесть мира».
Не понимал пафоса и напускного символизма, посмеивался, когда спрашивали о его бороде:
«Борода у всех что-то выражает — или патриотизм, или народничество. Моя — не идеологична. Я ее отрастил в Калуге, в 1973-м. Не мог побриться, не работала розетка в номере».
Не понимал, как можно смотреть на мир и видеть в нем серость, уставал от такого. В книге «Александр Абдулов. Необыкновенное чудо» писал:
«Надоело думать о том, как мы все плохо живем. Давайте наконец думать о том, как все будет – да и есть – хорошо. И делать что-то для этого».
Татьяна Друбич и Сергей Соловьев. Фото: из семейного архива Соловьевых
Не понимал любви, что она есть. В той же книге писал:
«Думаю, любовь, ее невозможно сформулировать и объяснить. Любовь – это то, что не понимается мозгами. Как только она становится разумной, расчетливой – это уже нечто другое. Любовь – сумасшествие, безумие и все что хотите. … неземное состояние, когда ты не ходишь, а летаешь, когда от прикосновения руки можешь сойти с ума, – совершенно неконтролируемый процесс. Причем у всех она проявляется по-разному, кто-то даже берет и прыгает с десятого этажа. Расчетливый человек разве может пойти и прыгнуть вниз головой?»
Не умел понимать людей, полагался только на первое впечатление, на интуицию:
«При первой встрече понимаю: доверять ли человеку. Чем дольше знаешь — тем непонятней».
Так, с первого взгляда он узнал и доверился Ричарду Гиру, с которым дружил не один десяток лет, постоянно встречался в Америке или Японии: выпивали, разговаривали по душам. Так, с первого взгляда интуитивно понял тогда еще тринадцатилетнюю Татьяну Друбич, свою третью жену, и хоть брак и не сложился, они были близки многие годы. Соловьев всегда относился трепетно к Друбич именно как к актрисе:
«Друбич для меня как любимый браунинг для Дзержинского. Или играет Башмет на альте, он за него трясется. Я говорю: он что дорогой? Дорогой, говорит, но не в этом дело. В качестве звука. Таня для меня как инструмент, который я знаю очень хорошо. Когда она снимается в других картинах, я иногда вижу, как все топорно. Можно микроскопом забить гвоздь? Можно. Иногда Таней забивают гвозди».
Сергей Александрович торопился жить, но все-таки, на наше счастье, успевал оставлять вот такие заметки -наблюдения на обочине жизни. Чаще всего они о том, что «не понимаю», «не знаю». Но читаешь их и чувствуешь, что в этом незнании и непонимании – самая чуткая жизненная мудрость и есть. Потому что в них жизнь, увиденная под совершенно иным углом зрения, увиденная глазами гения, который смотрит на мир через призму всех тех идей и образов, которые он пытается к этой жизни применить, с этой жизнь совместить. И это, кажется, ценнее самых ценных бриллиантов. Это – одна сотая секунды, остановленная и замершая в вечности.